Людмила Бояджиева - Сборник рассказов [искусственный сборник]
— А голос! Неужели еще не понятно, что для благополучия в этой жизни важнее всего громкий голос! — Щегол выдал такую затейливую трель, что, зашипев, вспыхнул едва тлеющий огонь в очаге.
— А-пчхи! — Чихнул он, подняв тучу пепла. — Если кто–то полагает, что — будь ты башмачник, поэт или певец — можно обойтись без огня, тот слишком переоценивает влиятельные связи и собственную — кхе–кхе — пронырливость. Лед — он и в бокале с вином — лед! Обман и разжижение. Кхе–кхе! Огонь в груди — вот, господа, та главнейшая сила, без которой зачахнет в ненужности и унынии самое ценное дарование. — Шипя и кашляя как завзятый курильщик, прохрипел огонь.
— Да от вас, милейший, одна морока и пожары. Вспыльчивость и лихорадка. Характер! Нет ничего важнее характера! Напор и несгибаемость! — нож дугой выгнул боевой бок и едва не соскочил с крючка.
Всем захотелось высказаться по поводу разбавления вина и роли характера в биографии великих людей. Раздался такой гвалт, что стоит удивляться, как он не разбудил башмачника и его жену. А затем мерно ударили часы. Только три раза. Но воцарилась такая тишина, что все и всё, что было в комнате и за ее приделами — сугробы на улочках, коты на крышами, опушенные инеем ветки деревьев, золоченый крест и петушок, венчавшие шпиль церкви и даже высочайшая звезда услышали тихое заклинание часов:
— Все знать, все знать… все видеть, все понимать… Любить, любить, любить…
— Он будет королем! — провозгласил высунувший бородатую голову из резной листвы пан. — Он перехитрит время.
….Много, ох много раз пробегала с тех пор по кругу неугомонная стрелка. Родившегося в чердачной комнате мальчика назвали Гансом Христианом. Все, щедро обещанные в новогоднюю ночь Гансу Христиау Андерсену дары, пришлись впору. Он запоем читал, бес конца фантазировал, легко сочинял, много и с любопытством путешествовал, описывая в книжках то, что видел в дальних странах. Взрослел, умнел, старел. Рядом трудились и старились верные часы. Однажды они даже закашлялись и умолкли. Тогда в комнате появился часовой доктор, похожий на аиста в очках, поковырял блестящими щипчиками в механизме. И вновь побежала стрелка, закачался маятник, настаивая на своем: «- Все знать, все видеть… не забывать, не забывать. Любить…»
Ганс Христиан так и поступал: все видел, ничего не забывал и знал даже про такие удивительные вещи, о которых другие и не подозревали. Например, ему точно было известно, что все сущее в этом мире — одна семья, созданная Творцом для радости. Он любил своих неисчислимых сестер и братьев — улитку, куст репейника, фарфорового пастушка, вороньи стаи, домовых и троллей, облака и листву, горошины, камешки, оловянных солдатиков, русалочек, принцев и бедных студентов, перышки, хлебные крошки, пыль на стекле — ну, короче — все–все. От понимал их язык, обычаи, характер, никогда не терял зоркости взгляда и жара пытливого сердца. Он, как никто другой, подмечал прекрасное в обыденном и пылко преклонялся ему — этот особенный человек. «Да вы умеете заметить жемчуг в любой сточной канаве, мой друг!» — сказал ему как–то известный писатель.
Уже первые сказки Андерсена принесли ему славу Величайшего Поэта. Маленькими изданиями сказок зачитывались до дыр, книги с картинками раскупались в пять минут, стихи и песенки из этих сказок заучивались детьми наизусть. А критики смеялись! Смеялись и незнакомые люди, встречая на улице нелепого чудака — они ведь лучше умеют оценить достоинства головного убора, нежели головы под ним.
Ну разве не смешон остроносый бледный господин в обвислом черном сюртуке с большим носовым платком в руках да еще с неизменным цветком в петлице? А шляпа? Ох, эта невообразимая шляпа — о ней придумывали анекдоты!
Андерсен был худ, носат, редкостно некрасив, хронически беден и… несказанно счастлив. Ведь он знал, что гадкий утенок превращается в лебедя и носил в своей душе могучие белоснежные крылья царственной птицы. Как завораживающе прекрасен был он, расправляя их, как дивно умел летать. Там — в своем сказочном измерении. А здесь — в скромном шутовском бытии — благоговейно прятал под обликом гадкого утенка свой радостный дар — видеть, помнить, любить.
Он жил один. Родители упокоились на тенистом кладбище под сенью желтого розового куста, цветущего густо и пахуче. Однажды под новый год совсем немолодой и очень уставший сказочник оказался в своей комнате в родном городе. За окнами взлетали фейерверки, превращая иней на стекле в цветные витражи, с площади доносились бравурные пассажи оркестра. Он зябко запахнул сюртук, зажег подсвечник на письменном столе и обмакнул перо. Взгляд привычно устремился в резные дебри часового терема, бледные губы растянулись в улыбке:
— Доброго вам здоровья, крестники… Э, видать сердчишко не только у меня пошаливает — он перевел запоздавшую стрелку. И часы в благодарность разразились звонким боем и выпустили на сцену самого вертлявого гнома. А потом и остальную «труппу». Теперь зачастую маленькие актеры забывали проявляться в положенное время или выскакивали все разом, толкаясь и сваливаясь друг на друга. Носатый старик высвободил запутавшихся гномов и они юркнули в свое тайное закулисье.
— Все знать, все видеть, ничего не забывать, — благодарно откликнулись часы.
— Любить и прощать! — добавил сказочник. — Так и живу. — Он подмигнул часам голубым хитрым глазом и почувствовал, каким ледяное дыхание коснулось его лица. Такое состояние он испытывал всякий раз, ступая в страну Фантазии. В этом состоянии соединялись легкая тревога, неизвестно откуда приходящие потоки слов, внезапное ощущение своей поэтической силы, власти над человеческим сердцем. Как будто со звоном отлетала крышка старого волшебного сундука, где хранились невысказанные мысли и дремлющие чувства, где было спрятано все очарование земли — все ее цветы, краски и звуки, душистые ветры, просторы морей, шум леса, муки любви и детский лепет. И воспоминания.
Торопливо макая перо в чернильницу, Андерсен писал.
Вот из морозного тумана забвения выплыло лицо его матери — не опухшие от слез глаза измученной нищетой прачки, а яркие девичьи, доверчиво распахнутые и грустные.
«В самый канун Нового года — в пору холодную и темную — брела нищая девочка с непокрытой головой и босая. Снежинки садились на ее белокурые локоны, красиво рассыпавшиеся по плечам, но она, право же, и не подозревала о том, что они красивы… Девочка нашла уголок за выступом дома. Тут она съежилась и села, поджав под себя ножки. Ей стало еще холоднее, а вернуться домой она не смела — ей ведь не удалось получить ни гроша, продать ни одной спички… Ручонки ее совсем закоченели. Ах, как бы их согрел уголек маленькой спички… Девочка робко вытащила одну спичку и…чирк! Как спичка вспыхнула, как ярко она загорелась! Девочкам прикрыла ее рукой, и спичка стала гореть ровным светлым пламенем, словно крохотная свечка…»
Невеселая новогодняя сказка? — Быль. Его маленькую маму отец выгонял из дома, заставляя попрошайничать. Но девочка стеснялась просить милостыню и целые вечера просиживала под мостом. Твой сын помнит о тебе, Девочка со спичками…
Твой одинокий Ганс Христиан… Свеча на столе сказочника вспыхнула и погасла. По стенам комнаты разбежались цветные зарницы фейерверка.
— Господин Андерсен! Да где же вы, господин Андерсен! — нетерпеливо колотили в дверь. — Все уже давно ждут вас. Там целая толпа.
Он вздохнул напялил мятую выцветшую шляпу и пошел смотреть на свой памятник. Тот самый, что граждане города возвели своему великому соплеменнику. При жизни! Бедняку, лишенному титулов и орденов. Кроме одного — неизменного и бессмертного — Короля сказок.
«Жизнь моя настоящая сказка, богатая событиями, прекрасная! Если бы в ту пору, когда я бедным, беспомощным ребенком пустился по белу свету, меня встретила на пути могущественная фея и сказала мне: «Избери себе путь и дело жизни и я, согласно с твоими дарованиями и по мере разумной возможности, буду охранять и направлять тебя!» — и тогда жизнь моя не стала бы лучше, счастливее, радостнее…» — ни мало не лукавя говорил Король самого волшебного и доброго из королевств.
Он не утратил жажды счастливого творения своего чудесного мира до конца. Вернее, он всегда обитал в нем, вспоминая о видимой стороне бытия лишь от случая к случаю и пренебрегая его законами — почестями, славой, приметами житейского благополучия. В ящике его письменного стола друзья нашли листки с текстом новой сказки, начатой за несколько дней до смерти и почти законченной. Он умер в одиночестве, следя слабеющим взглядом, как тревожно ерошит перья щегол в клетке, а бледная роза осыпает лепестками навсегда затихшие часы его жизни.
Денежный мешок
Зациклились все: олигархи, олигархи… Призрак бродит по Европе — призрак олигарха. Цепями из 24- каратного гремит и все экстрадиции в Хилтонах дожидается — от страха трепещет… Мне что — я весь тут. Я — человек маленький. Категория ДМ. Нет, не дебильный мудак. И дойче марки здесь непричем. Скорее уж евро. Денежный Мешок. Слышали? Ну почему если мешок, то непременно пыльный? Хороший мешок, крепенький и набит под самую завязку. Во! Именно, именно в этом смысле — неприлично богат. Если спросите конкретно, сколько и где лежит — не скажу. В конце концов — все относительно. Жирный бычок для какого–нибудь подмороженного бомжа равноценен лихой гульбе у «Распутина» господина упакованного. А теплая батарея под тихой лестницей… Это уже — по степени высокого наслаждения — сплошной экстаз — Большой симфонический оркестр, солирует Слава Ростропович. Или допустим, Волочкова с Чайковским на берегу Женевского озера… Тут, конечно, еще понимать надо, иметь, так сказать, эстетическое воспитание. Так ведь и бычки надыбать в конкурентной борьбе не каждому дано.
